Слово в России (часть 2)

Слово в Росии
часть 2 (см. часть 1)

Великое падение

У нас гордились тем, что наша страна – самая читающая в мире, хотя , кажется, это одна из тех мантр, которыми любят утешаться россияне: серьезные исследования показывали, что были страны, в которых читали больше, чем в России. Тем не менее читающая публика в метро свидетельствовала о многом, как о многом же свидетельствовал колоссальный спрос на хорошие книги, издававшиеся огромными тиражами и наличие домашних библиотек во многих семьях. И вдруг все решительным образом переменилось Люди стали меньше читать (некоторые говорят – вообще престали, за исключением очень незначительного и очень маловлиятельного меньшинства), свои духовные потребности в чем угодно - в информации, в искусстве, в философствовании – они удовлетворяют помимо литературы, телевизор и компьютер заменяют и теснят книгу.

Это особенно явственно видно на примере крупнейшего нашего писателя Александра Исаевича Солженицына, видимо, последнего «властителя дум», и, отметим попутно, одного из немногих, кому хватает ума и смелости говорить правду о баптистах России. Однако совершенно очевидно, что почетный титул «властителя» просто выходит из употребления, люди перестали нуждаться в них. В 60-70-е годы голос Солженицын, как ни заглушали его тогдашние власти, буквально потрясал всю страну, да и во всем мире к нему прислушивались как выразителю «русской души».

Но вот в 1994 г. А.И. Солженицын вернулся в Россию. Одним из условий его возвращение была публикация массовым тиражом его известного труда «Как нам обустроить Россию». Книга, безусловно, умная, в ней куда больше здравых мыслей, чем в словах и делах тех, кто оказался во главе процесса преобразований «даже до сего дня». Ее издали невиданным ранее тиражом – если учесть все газетные публикации, то россияне получили 27 млн. экземпляров. И несмотря на то, что автор имел непререкаемый авторитет в нашей стране, его дельные мысли не возымели никакого действия, процесс преобразований как шел вкривь и вкось до этой публикации, так и пошел дальше.

Мало того: голос А.И. Солженицына скоро вообще практически перестал звучать. Конечно, многим он пришелся не ко двору, но все же падение его влияния нельзя объяснить только противодействием косных сил, которые обвиняли его даже в том, что это он разрушил СССР, сбросив на него «идеологическую атомную бомб» в виде «Архипелага ГУЛАГ». Но все-таки открытого подавления инакомыслия, сопоставимого с тем, что было в годы застоя, сейчас нет, и Солженицын имеет возможность издавать свои сочинения. И что же? Объявленный тираж последнего собрания его сочинений составил всего три тысячи экземпляров! Когда в России было такое, чтобы ее первый писатель издавался столь малым тиражом? Это могло быть во времена Пушкина, когда вся читающая Россия насчитывала несколько десятков тысяч человек, но не в эпоху «всеобщей грамотности».

Произошел какой-то резкий обвал, изменилась суть и назначение писательства, лишились былого значения роль и место писателя, резко упало влияние печатного слова, ненужной стала вся прежняя поэтика. Заметим, что об упадке русской литературы критика говорила всегда, в том числе и в годы, когда создавались величайшие произведения, доныне составляющие ее гордость. На ее деградацию жаловались и когда писал Пушкин, и когда творили Толстой и Достоевский, и в Серебряный век, и когда создавались лучшие произведения советского периода. Но сейчас, кажется, цифры свидетельствуют о действительно резком падении интереса к художественному вымыслу.

Как пишет современный критик «В целом сегодня стало уже общепринятым говорить о снижении знаковой роли литературы в России — и ее чисто культурной значимости, и социальной привлекательности как для самих литературнообразованных россиян, так и для более широких групп населения, конце русского литературоцентризма и т.п. В общем плане это, пожалуй, верно. В частности, еще и поэтому население, включая имеющих высшее образование, теперь куда свободней признается в том, что не читает художественную литературу, не покупает беллетристику…для широких кругов российского населения в это десятилетие росла и без того высокая значимость телевидения как канала, несущего более привлекательные и доступные образцы современности и современного, прежде всего — относящегося к сфере развлечений, демонстративного поведения и т.п. Можно сказать, что государственно-идеологизированная, массово-мобилизационная модель культуры в России стала в определенном отношении меняться на массово-развлекательную…» (Борис Дубин. Литературная культура сегодня // «Знамя» 2002, №12)

Как представляется, это – падение идеологической роли литературы – очень существенно. Идейность – а не художественность – открыто признавалась главным критерием оценки литературы в коммунистические времена, да и задолго до них. Это вытекало из прагматического, утилитарного подхода к литературе. «Они, - писал Эрнест Неизвестный о коммунистах, - считали, грубо говоря, что если изобразишь героя - все станут героями, изобразишь счастливого - все станут счастливыми; своего рода заклинание. Именно такая магия присуща фашизму и коммунизму; весь остальной мир относится к искусству как к частному делу художника» («Московские новости», №15, 18-24.04.2000)

Но и без них и до них литература у нас всегда была идеологически перегружена, только она боролась за дело свободы и за достоинство человека. В других культурах, скажу еще раз, эту борьбу вели в публичной политике, в журналистике, публицистике, в памфлетах и парламентских дебатах, на митингах и демонстрациях. У нас – только в литературе, которая была немыслима без идеологического заряда. Ф.М. Достоевский писал: «В поэзии нужна страсть, нужна ваша идея, и непременно указующий перст, высоко поднятый». (Ф.М. Достоевский. ПСС, т.24., Л. 1981 с.308). Много спорили о том, хорошо это, или плохо: одни видели в такой ангажированности нашей литературы проявление ее высокой духовности, другие – ее недостаток. Если, говорили сторонники второй точки зрения, литература (и вообще искусство) берет на себя борьбу за политические права, то это плохо и для литературы, и для прав. Потому что это средство непригодно для политической борьбы – ее лучше вести на митингах, в газетной и журнальной публицистике, в законотворчестве, в состязательном судоговорении и т.п.

Может быть, внезапное падение роли литературы в нашей стране как-то связано с осознанием этого факта – политическая борьба просто переместилась в более подходящие для нее сферы, что и вызвало утрату интереса к художественному слову. Правда, сохраняется и даже растет спрос на детективы, а также на книги, посвященные сексу и инопланетянам, и еще на фэнтэзи в духе Гарри Поттера - но не такими же книгами сильна и славна была великая русская литература? Обвал был вызван разными факторами: тут и вторжение Интернета, и совпавшая с ним резкая перемена общественных вкусов, вызванная изменением всей общественно-политической ситуации. Человек с мобильником – это уже не прежний потребитель книг, журналов и газет, человек, сидящий перед компьютером не привык читать лежа на диване. Да, переменилось слишком многое, жить «от пера», как я жил всю сознательную жизнь, стало невозможно, за тексты никто не хочет платить.

Зато издать книгу сейчас может кто угодно – были бы деньги. И вот графоманы (им же в России несть числа, ибо у нас «каждый читатель мечтает стать писателем») получили великолепную возможность заявить о себе. Между прочим, среди них немало одержимых людей, и бывает, что человек продает последнее – квартиру, машину, берет кредит под безумные проценты, чтобы издать свой труд. Издают, а опубликованное никто не хочет читать, да обычно и не стоит. Тут тоже сказывается упомянутая выше вера в «печатное слово» и в значимость труда писателя. И пусть книга не разошлась, все равно можно сказать про себя: «автор», «писатель» - для иных одно это уже окупает все затраты. 

Кажется, есть отрадное исключение: поэзия. Ее тиражи тоже упали, что свидетельствует об утрате ею массового читателя: трудно представить сейчас что-то вроде чтения стихов на стадионах, как это было в 60-70-е годы, или заполненный Политехнический музей, только Евтушенко еще удается собрать там аншлаг. Но поэзия сама по себе всегда элитна, элитен и ее потребитель. Ценители подлинной поэзии остались, может даже их число увеличилось. И что самое отрадное – не перевелись в России прекрасные поэты, есть они и в нашем братстве ЕХБ, я всегда с удовольствием читаю раздел поэзии в наших печатных СМИ.   

Однако факт остается фактом: в целом значение и влияние литературы резко упало. Одни говорят о ее позоре и унижении, другие – о том, что литература была всего лишь больной печенью очень гепатитной России и приветствуют десакрализацию литературы, освобождение страны от магии и чар печатного слова, возвращение из мира грез в мир реальный. Как ни бодрятся шестидесятники, как ни говорят об этой самой эмансипации как о деле нужном и полезном, трудно отделаться от впечатления, что они переживают самую настоящую растерянность – того, что случилось, никто из них не ожидал и не предвидел. Сужу по себе: я по возрасту и по духовному складу принадлежу к этому поколению, хотя и не состоял в активных диссидентах – был слишком большим жизнелюбом для этого, ограничивался той же фигой в кармане, но основные идеи этого поколения я разделял и разделяю. И вдруг режим рухнул совершенно неожиданно, а идеи стали никому не нужны. Почему это произошло – никто не дал вразумительного ответа. Даже лютые враги советской власти были убеждены в ее несокрушимости, и немудрено, что самое убедительное объяснение случившегося - непосредственное вмешательство Бога в дела нашей страны.

Она стала другой. Мир, в котором не надо гоняться за интересной (а в те времена это значило обязательно с крамольным душком) книгой – не мир шестидесятников, а особенно непонятен им мир, в котором можно говорить что хочешь. «Фига в кармане» была привычней, с этой «фигой» подавалось нечто умное и полезное. Теперь, когда писать можно все, умное и полезное просто потонуло в неумном и бесполезном, а часто и откровенно вредном, вроде порнографии, шовинизма, оккультизма и так далее.  

Возможно, найдутся творческие личности, которые сумеют возродить былую роль литературы. Но для этого им надо будет найти новые подходы к читающей публике, угадать ее еще ею самой не осознанные запросы и удовлетворить их. Это очень нелегко – тем более, что, возможно, нет и не будет у этой публики таких запросов (эстетических, духовных и т.д.), которые может удовлетворить только литература. По крайней мере не просматриваются пока эти запросы, как не видно и крупных литературных фигур – они явно мельчают, кто-то из современных литераторов (Дмитрий Быков, кажется) справедливо заметил, что сейчас настало время писателей второго плана. И это не только у нас, достаточно познакомиться с творчеством последних лауреатов нобелевской премии в области литературы, чтобы увидеть: калибр мастеров слова явно мельчает.  

Это сознают и сами писатели – наиболее честные из них не претендуют на звание властителей дум и пророков, роль которых у нас всегда, начиная с XIX века, играли первые писатели земли русской. Я воспитан на их произведениях, иное мне принять трудно, я попробовал – не очень получилось. И теперь, когда выдается время для чтения (а это случается редко) предпочитаю перечитывать классику. Последние мои подвиги в этой сфере – перечитал «Войну и мир», «Анну Каренину» и «Воскресенье» Толстого, сейчас заново читаю полное собрание сочинений Достоевского – благо оно у меня есть.  

Из современных авторов читаю не столько их художественные произведения (мне это, признаюсь, трудно), сколько их мысли о литературе, о жизни, о современном человеке. И вот тут нахожу немало для себя интересного, такого, что мне вполне созвучно. В частности – о роли и месте современной литературы в жизни человека, особенно молодого. Вот что говорит Владимир Сорокин, чьи произведения я пробовал читать, но не преуспел: «Лично для меня литература отделена от жизни… Весь мой опыт в литературе - это попытка снять с этой области некую мистическую паутину, которой она была окутана последние два века. Мысль о том, что писатель должен быть пророком или учителем общества - прямое следствие заблуждения, которое возникло со второй половины XIX века. Появление таких писателей, как Толстой или Достоевский, а также кризис православия привели к тому, что к концу XIX века литература заняла место непомерно большее, чем ей полагалось… Сталину принадлежит чудовищное высказывание о том, что "писатели - это инженеры человеческих душ". С этого момента литература окончательно была поставлена на место Бога… Нужно сбросить с себя всю эту фальшивую паутину и понять, что литература - это просто то, без чего люди пока не могут обойтись. А лекарство это или наркотик - непонятно, все зависит от дозы. Мне рассказывали, что одна девушка много лет назад сошла с ума на почве романа "Идиот". Одна девочка в клинике - это не так страшно. Но когда сотни тысяч человек в таком шизофреническом состоянии сидят на литературном "наркотике", не видя реалий современной жизни, - это ненормально» («Независимая газета», 2.07.2003).

Мне кажется справедливым мнение Риммы Казаковой, которая пишет:

     Удалая попса побеждает

     Стёб и трёп – без печали!

     А ведь Библия утверждает:

     «Слово было вначале…»

             Может, все-таки время очнется,

             Загрустит виновато… 

             Но, боюсь, всё по новой начнется

             Не с молитвы,

             А с мата.

Грустно, но очень похоже на правду.

Non-fiction

 Однако надо признать, что нехудожественное слово, «литература факта» и non-fiction, по-прежнему оказывает большое влияние на состояние умов. Это всякого рода статьи, эссе, «записки», даже переписка выдающихся лиц. Интерес к этому жанру существует давно, уже чуть ли не полтысячелетия – со времен переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, которого царь корил за «злобесное изменное собацкое умышление». Нехудожественное слово в России тоже всегда было очень влиятельным – вспомним тексты Радищева, Белинского, Михайловского, Лаврова. Существовал и некритический подход к ним. Примитивные журнальные и газетные опусы Ленина выходили тогда же, когда печатались глубокие и тонкие рассуждения Бердяева, Булгакова, Мережковского, когда появились «Вехи», где был дан точный диагноз болезней российского общества и предложены эффективные способы лечения. И все равно в ту чуму погрузились.

Ибо пошли не за веховцами, а за Лениным и Троцким, чьи нехитрые построения оказали куда более сильное воздействие и на умы, и на весь ход российской истории. А потом и вовсе стали превозносить как высшее достижение человеческого разума примитивнейшие тексты Сталина (а ведь его и соратники по партии считали олицетворением посредственности), по сравнению с которыми даже ленинские писания и в самом деле выглядели как жемчужины, хотя они производили комическое впечатление на фоне достижений тогдашней русской мысли. И тем не менее они превращались в императив, которому готовы были следовать – и следовали – многие, что обошлось нашему народу в миллионы жертв.

Вообще: стоит кому-нибудь сказать какую-нибудь глупость «со значением», как она у нас норовит превратиться суть ли не перл, восхищающий многих. Это отмечал еще И.А. Бунин, наш первый нобелевский лауреат: «Что, скажем, могло быть глупее проповеди босячества и всяческого самодурства в стране и без того босой, лыком препоясанной и искони веков самодурной? Однако же мы на руках носили Горького... Все-то у нас повод к книжным разглагольствованиям, к речению схоластических пошлостей. Пришел какой-то Горький с лубочной ахинеей о каком-то уже, который “вполз высоко в горы и лег там”, - и буквально ошеломил Россию этим ужом» (Ив. Бунин. Великий дурман. М., 1997, с. 101,102).

Именно эти тексты «про ужей» одержали верх, хотя без всякой деконструкции заставляли усомниться в том, что они могли содержать какой бы то ни было смысл. Вопреки здравому подходу, такими текстами пытались объяснить все происходящее в мире. И сейчас есть тексты, претендующие на значимость, но совершенно не обладающие ею. Пишут их чрезвычайно самоуверенные люди, не способные взглянуть на себя и свои писания трезво, убежденные, что именно им дано точно выразить суть дела. Их особенно много во всякого рода самодеятельных «аналитических центрах», и совсем несть им числа в Интернете. Для всех их характерен разоблачительный уклон, в чем появляется какая-то исконная особенность национального менталитета. Неверие и недоверие к очевидности приводит к тому, что везде и во всем усматривают тайный смысл, злой умысел, заговор. 

И тайный смысл, и злой умысел, и заговоры действительно имеют место, но не из них одних состоит жизнь - в ней они встречаются не так уж часто. Между тем умы определенного склада видят только их и ищут только их – и всегда находят. Почитайте «аналитические записки» наших специалистов по международным отношениям – все они о том, как плетут против нас козни, как дать им отпор. Козни и в самом деле случаются, но если исходить из того, что кроме них ничего нет и быть не может, то картина мира получится весьма сюрреалистическая. Она и получается.

Тут без Фрейда не обойдешься: эти люди плохо представляют себе, как мыслят и как действуют наши партнеры на международной арене и исходят исключительно из того, как они сами поступили бы, окажись они на их месте. У фрейдистов это называется проекция: проекция себя и своих представлений на другого. Вроде дают анализ, а присмотришься – документ ценен не тем, что он дает знания о стратегии и действиях партнеров по делам международным, сколько об устройстве (обычно весьма примитивном) мозгов авторов «анализа», беспощадно разоблачающих врагов.

То же самое встречается в наших баптистских препирательствах в Интернете: там нередко недобрые люди прямо ставят своей задачей всех разоблачать и сдирать маски. Они просто не могут поверить, что нормальное состояние человека – быть без всякой маски, и что такие люди есть, а потому готовы сдирать (и сдирающие) живую кожу. (В иные времена именно люди такого склада везде отыскивали «врагов народа».) Вспомним еще раз «Архипелаг ВСЕХБ», который дает чрезвычайно сомнительную информацию о нашем братстве, зато очень достоверную об авторе этого опуса и его комплексах. И можно с удовлетворением отметить, что все они не остались без внимания. Впрочем, указывать на это авторам таких текстов бесполезно: люди такого сорта слишком серьезно и трепетно относятся к себе и неспособны взглянуть на себя критически. Они непоколебимо уверены, что пишут объективно и попали в самую точку: «Посмотрите, какая реакция!» Это точно описано Карлом Густавом Юнгом: когда внутренняя ситуация не осознается, она проецируется вовне как судьба. А собственная склонность творить пакости легко выдается за выполнение библейской заповеди «Но и обличайте!» (Еф 5,11).

Тут следует вспомнить не только Фрейда и Юнга, но и нашего великого «земляка», калининградца Иммануила Канта. Он считал, что мы не может достоверно знать ничего, лежащего за пределами нашего разума, а этот инструмент познания не всемогущ. Отсюда его «критики»: чистого разума, практического разума, способности суждения. Не совсем корректно привлекать столь великое имя при рассуждениях о нынешних толкователях реальности, но все же можно с уверенностью сказать, что их разум (как чистый, так и практический, а равно и их способность суждения) ограничен чрезвычайно. Многие писания (как профессиональные, так и любительские) знакомят нас не с реальностью, а с представлениями авторов об этой реальности, и часто ничего другого дать не могут.         

Казалось бы, сам жанр nonfiction исключает вымысел, но только не у нас, ибо здесь платоновский подход к реальности заявляет о себе очень громко. Складывается впечатление, что по мере утраты художественной литературой своего значения и воздействия на умы, некоторые ее свойства (вымысел) перекочевывают туда, где им вроде бы совсем не место – в эссе и даже по видимости вполне научные статьи «про политику». Многие из них насквозь пронизаны конспирологическим духом, в них очень много фантазии и мало объективности. Как пишет Глеб Павловский, «Русские политические тексты невероятно литературнозависимы. Они исходно беллетризируют любую ситуацию и обращаются с политической проблемой, как с сюжетом… Похоже что великая русская литература играет с нами злую шутку, заменяя логику сюжетикой, а факты рифмовками».

И в самом деле, «как написано» по воздействию на умы у нас нередко значит больше, чем «что написано», не мысль, а ее подача определяет это воздействие. Этим беззастенчиво пользуются политтехнологи, выработавшие эффективные средства оболванивания людей. Противостоять им не так уж трудно, для этого нужна только вера – но много ли в России действительно верующих людей? Сама действенность политтехнологий свидетельствует: нет, немного. У нас ловкое словцо может натворить много бед. Возможно, не так уж неправ был А. Синявский, утверждавший, что Октябрьская революция победила потому, что использовала три удачных слова - «большевик», «чека» и «совет», нашедших такой отклик в народной душе. А задолго до того, еще в XVI веке, неискушенные русские люди ассоциировали имя «Лютер» со словом «лютый», что у многих вызывало неблагожелательное отношение к протестантству. Н.А. Бердяев писал: "Огромная масса людей живет не реальностями и не существенностями, а внешними покровами вещей, видит лишь одежду и по одежде всякого встречает. … Никакой собственный реальный опыт уже не связывается со словами, которые, однако, определяют все оценки жизни».

Это подметил еще Ф.М. Достоевский, у которого Шигалев в «Бесах» все требовал все делать «как в тетрадке получилось»: стало быть, уверял он, иначе и нельзя, несмотря ни на какие последствия. Но Шигалев – литературный персонаж, лицо вымышленное. А вот В.И. Ленин – лицо вполне реальное. Его соратник Лев Троцкий в своих воспоминаниях пишет, что в первое время после прихода большевиков к власти Ленин неоднократно заявлял: «Через полгода у нас будет социализм, и мы станем сильнейшим государством на земле». Он, судя по всему, и впрямь верил, что им удалось разбудить «творческую энергию масс», освободив их от эксплуатации и от «порабощающего влияния религии».   

Разлад написанного с действительностью начался давно, и были у нас ученые, которые хорошо видели это недостаток и прослеживали его с давних времен. В.О. Ключевский писал, что  Владимир Мономах «..задумал написать поучение своим детям; здесь он заповедал им не преступать клятвы, не забывать убогих, не убивать ни правого, ни виноватого, не губить никакой души христианской, а среди будничных дрязг своей многотрудной жизни и нарушал клятву, и шел, и громил русские села, гоняясь за своим братом-князем в усобице, и, напав врасплох на христианский город, не оставлял в нем, по собственному сознанию, «ни челядины, ни скотины» (В.О. Ключевский. Неопубликованные произведения. М., 1983, с. 302). 

У нас всегда было полно людей, которые вполне довольствуются наличием приличных текстов, не замечая совершенно неприличной действительности, разительно противоречащей этим текстам. Во времена Сталина приняли вполне приличную конституцию – и построили лагеря, куда загнали чуть ли не полстраны. С удовольствием говорили: «Воюют не числом, а уменьем» - и все-таки воевали числом, великое множество примеров чему было в последней великой войне: достаточно вспомнить хотя бы «невский пятачок», где положили сотни тысяч солдат. У нас чем больше жертв, тем величественнее подвиг. Хотя еще Ф.М. Достоевский отмечал в «Дневнике писателя»: «..ныне воюют не столько оружием, сколько умом, и согласитесь, что это последнее обстоятельство для нас особенно невыгодно» (Ф.М. Достоевский. ПСС, т.21., Л. 1980 с.92). Согласимся, никуда не денешься.

В сталинские времена повторяли формулу, выдвинутую вождем всех народов: «Сын за отца не отвечает» - и расстреливали детей с 12 лет. Мысль совершает совершенно немыслимые зигзаги: в студенческой молодости мне доводилось слышать об отмирании государства через его усиление. Сейчас я дожил до развития демократии через ее свертывание (не чем иным наращивание «суверенности демократии» и быть не может). У нас любят такие «вывихи мысли», у нас способны находить метафизические глубины в элементарном скотстве (как находили их в злодеяниях 1917 и последующего годов) – и тем оправдывать его.

Расхождение слова и дела встречается сплошь и рядом. «Мы денег в чужом кармане не считаем» - а присмотреться, прислушаться к происходящему в России - все только этим и занимаются. При большевиках неустанно повторяли: «Человек – высшая ценность, самое главное, все делается для него», потому что была потребность в этой мантре. А на деле никогда и нигде человек не находился в таком унижении, как у нас в те годы. Этих слов    требовали от власти, и она удовлетворяла эти требования, совершенно не заботясь о претворении их в жизнь. Чтобы человек стал главным нужен не декрет сверху, а иное состояние умов, коего у нас нет.

Так скорее всего повторять будут и впредь, а на деле ничего не изменится, но всем будет приятно. У нас полно мудрых речений, свидетельствующих о правильном понимании сути дела - и действительность, свидетельствующая о полном непонимании этой самой сути дела. У нас, кажется, не действует восточная пословица «Сколько ни говори халва, сладко на станет». Нам - становится сладко, мы часто этим и довольствуемся, и lip-service в России - важнейшее служение. 

И.П. Павлов утверждал даже, что русский народ левополушарный, и что его представления о мире формируются не реальной жизнью, а текстами, которые создаются в левом полушарии. Он говорил, что у русских «…условные рефлексы    координированы не с действием, а со словом”, и считал эту национальную особенность неблагоприятной, так как она затрудняет возможность “воспринимать   действительность как таковую». Еще он говорил, что «...русская мысль совершенно не применяет критики метода, т.е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни…Русский человек, не знаю почему, не стремится понять то, что он видит». (Иван П.Павлов. О русском уме. ЛГ 31.07.1991). (О Павлове говорят, будто он был человеком верующим, но это не так: как и многие естественники, сформировавшиеся в XIX веке, он не верил в Бога, но когда его верующий друг молодости покончил с собой из-за того, что Павлов подорвал его веру, великий физиолог стал осторожнее высказываться о Боге. Однако он терпеть не мог большевиков и после революции всякий раз демонстративно крестился на храмы, чтобы позлить их.)

Нежелание посмотреть на «подлинную действительность» присуще у нас и многим верующим. От имени церкви часто изрекается человеческое слово, слабо соотносимое как со словом Божьим, так и с «естественным порядком вещей». Человеческое слово незаконно и бесчинно претендует на безошибочность, а это не что иное, как покушение на суверенность Бога. Так сильно претендует, что, на взгляд со стороны, здесь верят не столько в Бога, сколько в церковь. Причем на таких претендующих не действует ничто: ни слово Божие, с которым они явно расходятся, ни собственный горький исторический опыт.

Все христиане исходят из того, что Христос – Господин и истории, в ней Он осуществляет Свой замысел о той иди иной стране, в том числе нашей. В какой-то мере, хотя и не до конца, нам дано понять этот замысел. О нем свидетельствует ход истории, события, происходящие в стране, со страной, с ее церковью. А у нас они в ХХ веке никак не свидетельствовали об особой любви Бога к России, а некоторые, в том числе православные, считают, что Бог оставил Россию гораздо раньше. Еще в XVII веке протопоп Аввакум, не последний человек в русском православии, высказал мысль, что дьявол выпросил у Бога Русь себе, и Бог уступил ему ее – в наказание за ее грехи. Вовсе не обязательно разделять эту точку зрения, но и игнорировать ее нельзя. Тем более, что сторонники такого взгляда могут привести в его защиту не так уж мало доводов, хотя бы тот же наш ХХ век, когда лукавый явно торжествовал в нашей стране.

Так нет же, немало людей из пишущей братии как ни в чем не бывало занимаются самовосхвалением, словно не в чем нам каяться, не за что просить прощения у Господа. Почти полтора века назад Достоевский призывал: «…судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает…» Ф.М. Достоевский. ПСС, т. 22, Л., 1981, с. 43) но трудно забыть и зверства против верующих века минувшего и оправдать их. Были бы «великие и святые вещи», то заявили бы они как-то о себе за полтора-то века?

Заявило совсем другое. Говорили о смирении, кротости и незлобивости, а явилось зверство и скотство.   Как писал И.А. Бунин, «Россия ХХ века христианской веры далеко оставила за собой Рим с его гонениями на первохристиан и прежде всего по числу этих жертв, не говоря уже о характере этих гонений, неописуемых по мерзости и зверству» (И.А. Бунин. Великий Дурман М.,1997, с. 73). А С.Н. Булгаков, другой очевидец происходивших в России мерзостей, писал:   «Боже мой, неужели даже все происходящее теперь с Россией неспособно освободить русские головы от славянофильского тумана? Иногда мне прямо кажется, что эта мечтательность вреднее, ядовитее даже социалистического бреда. Она предает нашу волю, погружает нас в созерцательный квиетизм. Верно, только немецкие шпицрутены будут выколачивать из нас эту восточную химеричность и вселять трезвость. Вот в чем настоящая причина русского кризиса» (Вехи. Из глубины. М.,1991, с.350).

Много можно привести столь же горьких слов, сказанных нашими мыслителями, столкнувшимися с   реальностью. Однако, как это водится у нас, словам этим мало кто внимает, отовсюду слышится: «только мы верим правильно» да «только у нас подлинная вера». Уверенность в правоте своей веры есть непременный атрибут всякой религии, однако эта уверенность должна подкрепляться фактами. Что нам делать с десятилетиями безбожия? И никуда это зверство и это скотство не ушли, о чем свидетельствует дикий случай, происшедший в конце 2006 г. в Тверской области, где сожгли местного батюшку с матушкой и тремя малолетними детьми. История эта имела много толкований, но как бы то ни было, она явно свидетельствует, что в отношениях народа с православной церковью далеко не все благополучно. Аналитики полагают, что после крушения большевизма, гнавшего все церкви России, в народе поднялось доверие к РПЦ, которое, однако, на наших глазах довольно быстро сменяется разочарованием, что находит выражение в таких чудовищных поступках. И главный упрек первенствующей церкви – в жадности и стяжательстве, на недопустимость которых указывал и патриарх Алексий II.  

Вообще вряд ли уместно говорить о своей правоте и своей исключительности, если никак не удается наладить нормальную жизнь, простой быт, если человеку не комфортно, если ему неудобно жить. Можно сколь угодно презрительно отзываться о «заземленности» и «бескрылости», о неспособности «устремляться ввысь» - если в стране человеку не обеспечен нормальный быт, она не вправе претендовать на почетное место в мире. Если человек стоит по колено в грязи и не замечает этого, мыслями витая в облаках, встает вопрос об адекватности, и вопрос этот имеет малоутешительный ответ. И есть у нас люди, которые утверждают, что устремляемся ввысь потому только, что лень навести порядок на земле: и привычки нет, и не умеем, да и надобность в чистоте напрочь отсутствует.

                    (см. окончание: часть 3)